|
|
СМЕРТЬ АНТОНЕНА АРТО
ХУЛИО КОРТАСАР
С Антоненом Арто во Франции умолкло разорванное слово — слово, лишь наполовину принадлежавшее миру живых, а другой своей частью, самим ее недостижимым для человека языком заклинавшее и утверждавшее реальность, которую Арто бессонными ночами выслеживал в Родезе. Нас об этой смерти известили, по обыкновению, двадцатью пятью отмеренными строками «Письма из Франции», которые ежемесячно присылает в журнал «Кавалькада» господин Хуан Сааведра. Уверен, Арто у нас ни больше, ни лучше не прочли нигде, и никто с такой ясностью не понял его значение: оно связано с сюрреализмом самого высокого и трудно достижимого уровня подлинности, сюрреализмом, который не сводится просто к литературе, который против и сверх всякой литературы,— но невозможно же требовать от всех на свете, чтобы они вдруг пересмотрели свои понятия о словесности, роли писателя и тому подобных вещах.
И все-таки я с чувством глубокого отвращения хочу предупредить о беспощадном нажиме со стороны ценителей и преподавателей, старательно наводящих сегодня глянец, чтобы превратить сюрреализм в еще одну главу своей истории литературы и обстругать по собственной мерке его полноправный смысл. Вчерашние вожди теряют силы и с поникшей головой возвращаются к «тому стихов» (не путать со стихами тома), к семнадцатому аркану, к очередному манифесту. Хочу поэтому повторить: задачи сюрреализма выходят за рамки любой литературы, любого искусства, любого отдельно взятого приема и любого конечного продукта. Сюрреализм — не школа и не течение, а образ мира. Это новая попытка завоевать реальность, подлинную реальность вместо другой, из папье-маше и всегдашнего стекляруса, сызнова победить уже побежденное однажды зло (побежденное тогда лишь частично, ценой разрыва между наукой, резонерствующим разумом, эстетикой, моралью, телеологией), а не просто вернуть старый порядок с его диалектической борьбой противоположностей, неминуемо, де, ведущих к прогрессивному исходу.
Не поддаваясь никакому одомашниванию, до последней секунды сохраняя самочувствие, поддерживавшее его в изначальной чистоте, Антонен Арто был именно тем человеком, для которого сюрреализм оставался естественным состоянием и образом жизни человеческих особей как таковых. Поэтому он мог называть себя сюрреалистом с тем же правом, с каким считал себя человеком, то есть самим непосредственным и первичным бытием, а не каким-то культурным гибридом, выведенным в той или иной школке. Пожалуй, пора уже объясниться без околичностей: хочу предупредить молодых людей, которые причисляют себя к сюрреалистам, цепляются за его характерный «тик», за броские внешние черты и отчеканивают — «это сюрреализм» с таким видом, словно объясняют ребенку «это антилопа гну» или «это носорог», а сами — наподобие тератологов — пишут сюрреалистические вещи, отталкиваясь от уродских представлений того же реализма. Так вот, пора объяснить им, что сюрреализм чаще встретишь там, где меньше всего сюрреалистских этикеток — всевозможных растекающихся часов, усатых джоконд, заготовленных впрок одноглазых портретов, вернисажей и антологий. И как раз потому, что сюрреализм чем дальше, тем больше переносит акцент с произведений на художника, понимая, что любое произведение рождается из неудовлетворенности автора, становясь на место предыдущего и утешая создателя в грустном чувстве очередной неудачи. Жить важнее, чем писать, хотя писать — пусть в редких случаях — и значит жить. Перескакивая к прямому действию, сюрреализм предлагает поэтической саму реальность, а жизненный опыт узаконить как творческий. В этом последнем смысле никакого неустранимого различия между стихотворением Десноса (словесным образом реальности) и поэтическим событием — конкретным преступлением, конкретным нокаутом, конкретной женщиной (фактическим образом той же реальности) — по сути нет.
«Если я поэт или актер, так ведь не для того же, чтобы сочинять или декламировать стихи, а для того, чтобы их проживать,— убеждает Арто своего адресата Анри Паризо 1 в письме из родезской психбольницы.— Читая стихи вслух, я не жду рукоплесканий, я хочу вживе почувствовать тела — да-да, тела — мужчин и женщин, почувствовать, как они содрогаются и поворачиваются в лад с моим собственным телом, поворачиваются от тупого созерцания замершего будды с выставленным наружу знаком пола — к душе, я хочу сказать, к полному и неподдельному воплощению поэзии как целостного бытия. Я хочу, чтобы строки Франсуа Вийона, Шарля Бодлера, Эдгара По или Жерара де Нерваля снова стали подлинными, чтобы жизнь вырвалась из книг, журналов, театров и церквей, удерживающих ее силой, распинающих ее, только бы не пустить на свободу, и чтобы она достигла высоты, где обретается внутреннее тело человека...».
Никто не мог бы выразить все это лучше, чем Антонен Арто, зашвырнутый в самое средоточье беспримерно сюрреалистической жизни нашего времени. Донятый бесчисленными болезнями, владевший псевдомагическим посохом, с помощью которого он надеялся поднять дублинцев на мятеж, кромсавший воздух Парижа ножом от знахарского сглаза и пассами экзорциста, сказочный странник в край индейцев Тараумара, этот человек давно и с лихвой оплатил свой путь первопроходца. Я не хочу называть его гонимым, не собираюсь сокрушаться над судьбой предтеч и т.п. Уверен, на край пропасти Арто привели совсем другие силы; уверен, эти силы жили в нем, как в любом человеке, остающемся на почве реальности вопреки собственному желанию от нее оторваться; подозреваю, что его безумие — да, господа профессоры, он был безумен — это свидетельство борьбы между тысячелетним хомо сапиенс (слышишь, Кьеркегор?) и тем другим, который что-то лопочет в самой его глубине, скребется изнутри, карабкается, спорит с собой, по праву ища возможности сосуществовать, соседствовать, а когда-нибудь и полностью слиться со своим «я». Пять десятков лет Арто был пространством собственных горьких битв, полем своей резни. Перескакивая от «Я» к «Другому» в духе пророка-первопроходца Рембо, а не в смысле хитроумного Клоделя, он хотел прокричать головокружительную зарю.
И вот он мертв. От сражения остались обломки и наволгший воздух без единого просвета. Леденящие сердце письма, отправленные из родезской темницы к Анри Паризо,— завещание, которое иные среди нас никогда не вычеркнут из памяти. Я привел первое: думаю, его одного хватит, чтобы удержаться от соблазна и не заканчивать эти страницы морализаторской кодой.
|
|
