|
|
О ЧЕМ "ГОВОРЯТ" ВОЛОСЫ
(Из "Корсарских писем")
ПЬЕР ПАОЛО ПАЗОЛИНИ
7 января 1973 года
Впервые я увидел длинноволосых в Праге. В холл гостиницы, где я остановился, вошли два молодых иностранца с длинными, до плеч, волосами. Прошли через холл в дальний угол и сели за столик. Посидели с полчаса под любопытными взглядами клиентов гостиницы, среди которых был и я, затем ушли. И проходя сквозь толпу в холле, и сидя в дальнем углу, оба не проронили ни слова (возможно, - хоть я этого не помню, - они о чем-то пошептались меж собой, но, полагаю, это было что-то чисто бытовое, мало-интересное).
Действительно, место было специфическое, - можно сказать, публичное, общественное, я бы даже назвал его официальным, - поэтому они вполне могли обойтись без слов. Их молчание было строго функциональным, просто потому, что слова оказались излишни. В самом деле, для общения с присутствующими, с любопытными, со своими на тот момент собратьями оба использовали другой, несловесный, язык.
Традиционный вербальный язык заменил им язык их длинных волос (который, впрочем, в рамках семиологии с характерным для нее приоритетом «знаков» занимает вполне законное место).
В одном-единственном знаке (а именно - в длине их волос, ниспадавших до плеч) были сконцентрированы все возможные знаки обычного, членимого, языка. В чем же заключался смысл их молчаливого послания, выраженного исключительно посредством внешнего облика?
Он был таков: «Мы - Длинноволосые. Мы принадлежим к новой категории людей, ныне появляющейся в мире; наш центр - в Америке, в провинции же (к примеру, здесь, - особенно здесь, - в Праге) нас игнорируют. Таким образом, мы для вас - Явление. Мы осуществляем нашу апостолскую миссию с надеждой, которая переполняет нас и полностью исчерпывает. Нам нечего добавить на языке здравого смысла к тому, о чем своим существованием - то есть онтологически - говорят наши волосы. Наступит день, и наше знание благодаря нашему проповедничеству станет вашим знанием. Ныне это Новость, великая Новость, которая вызывает всеобщее возмущение и порождает в мире атмосферу ожидания, которого мы не обманем. Буржуазия не без основания смотрит на нас с ненавистью и ужасом, так как в длине наших волос заключено ее абсолютное отрицание. Но не принимайте нас за дикарей или за людей плохо воспитанных: мы полностью осознаем свою ответственность. Мы не смотрим на вас, мы стоим на своем. Поступай¬те точно так же и вы и ждите Событий».
Я принял их послание и тут же сумел расшифровать его; этот язык без лексики, грамматики и синтаксиса был понятен сразу еще и потому, что он, выражаясь семиотически, был не чем иным, как формой «языка внешности», которым люди всегда умели пользоваться.
Я понял их и тут же испытал по отношению к этим ребятам неприязненное чувство.
Позднее мне пришлось заставить себя пересилить эту антипатию и выступить в защиту длинноволосых от нападок полиции и фашистов: естественно, согласно своим принципам, я был на стороне «Ливинг тиэтр», культуры битников и т.д. Принцип неукоснительного демократизма, который я исповедовал, требовал от меня принятия их стороны.
Длинноволосых становилось все больше, как когда-то первых христиан, но они продолжали хранить загадочное молчание; длинные волосы оставались их единственным подлинным языком, и они не стремились предложить вам другой. Этот язык отражал их бытие. Бессловесность была ars retorica ( «риторическим приемом» - лат.) их протеста.
Что же говорили длинноволосые на этом нечленимом, состоящем из целостного знака - волос - языке в 1966 - 1967 годах?
Говорили они вот что: «Нас тошнит от общества потребления. Наш протест радикален. Наше отрицание приводит к появлению внутри этого общества антитела. А ведь вам казалось, что все идет как нельзя лучше. Что наше поколение станет поколением интегрированных. Но мы предпочли безумство судьбе "исполнителей". Мы творим новые религиозные ценности в тот самый момент, когда буржуазия уже готова стать идеалом светскости и гедонизма. Мы делаем это с грохотом и революционным - ненасильственным! - насилием, потому что наша критика в адрес общества носит всеобъемлющий и непримиримый характер».
Не думаю, что, если бы им задали все эти вопросы на традиционном словесном языке, они сумели или оказались бы в состоянии так кратко и доходчиво выразить смысл своих «волос»; но существо их тезисов фактически сводилось бы именно к этому. Я уже тогда подозревал, что их «знаковая система» - продукт субкультуры протеста, противостоящей субкультуре власти, и что их немарксистская революция дело весьма сомнительное, но тем не менее какое-то время я продолжал оставаться на их стороне, принимая в них, во всяком случае, тот анархический элемент, который был присущ и моей идеологии.
Язык этих волос при всей его невыразительности выражал «позиции» Левых. Возможно, Новых Левых, которые зарождались внутри целостного буржуазного организма (согласно диалектике, которая, видимо, искусственно насаждалась тем Разумом, что управляет судьбой Буржуазии, независимо от особенностей конкретно-исторического сознания Власти).
Наступил 1968 год. Длинноволосые оказались втянуты в студенческое движение; они лезли на баррикады и размахивали красными тряпицами. Их язык все больше выражал «позиции» Левых (ведь у Че Гевары тоже были длинные волосы, да и у многих других). 1969 год - это массовые кровопролития в Милане, мафия, эмиссары греческих полковников, кризис кабинета министров, заговор крайне правых экстремистов, провокации; в 1969-м длинноволосых стало невероятно о много, и хотя количественно они не составляли большинства, они им стали, так как приобрели реальный идеологический вес. Отныне длинноволосые уже не молчали: они больше не доверяли знаковости своих волос, коммуникативной и экспрессивной способности волос передавать целостность 5 их позиции. Напротив, физическое наличие волос некоторым образом перестало выполнять отличительную функцию. И тогда был вновь задействован традиционный вербальный язык. Я не случайно говорю «вербальный». Более того, я подчеркиваю это. В период с 1968-го по 1970-й год столько всего было наговорено, что на таком коротком отрезке времени без этого вполне бы можно было обойтись: был дан толчок вербальности, вербализм стал новым революционным ars retorica (гошизм - вербальная болезнь марксизма).
И хотя длинноволосые в своем вербальном неистовстве уже не были, как прежде, независимы от любого случайного адресата, я все же находил в себе силы совершенствовать свою способность расшифровывать их язык и пытался среди словесной трескотни услышать то, о чем они молчали, вернее, о чем молча говорили их волосы, отраставшие все длиннее.
О чем же они теперь говорили? «Да, это правда, мы выражаем "позиции" Левых; смысл наших волос (отныне выполняющий чисто сопроводительную функцию по отношению к смыслу вербальных посланий) - "левый". Но...»
Здесь речь длинноволосых обрывалась, и мне приходилось договаривать за них самому. Этим своим «Но...» они хотели, очевидно, сказать две вещи:
1) «Наша невыразительность становится все более иррациональной и прагматичной; то, что мы молча отдаем предпочтение действию, является выражением субкультуры, то есть, по существу, выражением правых принципов»;
2) «Нас приспособили для своих целей провокаторы-фашисты, которые проникают в ряды вербальных революционеров (однако вербализм тоже может вести к действию, особенно в том случае, когда мифологизирует его); мы являем собой идеальную маску как внешне - наши бесконечные метания и колебания приводят к тому, что мы в одинаковой мере открыты для всех, - так и в плане культуры, поскольку в действительности субкультуру правых можно без труда спутать с субкультурой левых».
В общем, теперь я понял, что язык длинноволосых выражал уже не «принципы» Левых, а нечто двусмысленное, Лево-Правое, что делало возможным появление в их среде провокаторов. Я размышлял о том, что лет десять назад для людей моего поколения, предшествовавшего нынешнему, появление провокатора в их среде было просто немыслимо (собственно, это могло бы произойти только при одном условии: если бы он, провокатор, был великолепным актером); в самом деле, его субкультура даже внешне отличалась от нашей культуры. Мы бы узнали его по глазам, по носу, волосам, мы бы тут же разоблачили его маскарад и проучили бы его, как он того заслуживал. Сейчас такое невозможно. Сейчас никто в мире не смог бы на основании только внешности отличить революционера от провокатора. Правые и левые по внешнему облику неразличимы.
Вот мы и подошли к 1972 году.
В сентябре этого года я побывал в городе Исфахан, что в самом сердце Персии. «Слаборазвитая страна» - как чудовищно это звучит; впрочем, не менее чудовищно звучат слова «процветающая страна».
И вот в Исфахане, который десять лет назад был одним из самых красивых городов мира, а может быть, самым красивым, появились ростки нового Исфахана, современного и уродливого. Однако ближе к вечеру на его улицах можно встретить молодых ребят, работающих или отдыхающих, - таких, какие встречались в Италии лет десять назад: скромных и достойных сыновей с красиво очерченными затылками, с красивыми открытыми лицами в обрамлении непослушной копны волос. И вот как-то вечером, прогуливаясь по главной улице, я увидел среди всех этих красивых античных юношей, исполненных античного человеческого достоинства, двух монстров. Они не были из числа длинноволосых, но волосы их были пострижены на европейский манер: длинные сзади, короткие спереди, они были замысловато уложены вокруг лица противным венчиком.
О чем говорили эти волосы? «Мы не из тех, кто умирает здесь с голоду, не из этих слаборазвитых бедняков, застрявших в эпохе варваров! Мы служащие банка, мы студенты, мы дети зажиточных людей, работающих в нефтяном государстве; мы знаем Европу, мы много читали. Мы буржуазия, и наши длинные волосы - свидетельство нашей принадлежности к современному, международному классу привилегированных лиц».
Итак, эти длинные волосы отсылали к «принципам» Правых.
Круг замкнулся. Субкультура власти поглотила субкультуру оппозиции, сделав ее своей составной частью: с дьявольским проворством она превратила ее в моду, которая, если и не может именоваться фашизмом в классическом понимании этого слова, все же является выражением «крайне правых» позиций.
С горечью заключаю. Отталкивающие маски, в которые рядятся молодые люди, делаясь безобразными, как старые шлюхи, фактически являются олицетворением того, что на вербальном уровне они осудили навсегда. Они отвергли облик старого мира - всех этих священников, судей, офицеров, липовых анархистов, смехотворных служащих, торговцев, мошенников, благонамеренных бандитов. Однако решительный приговор, который они вынесли своим отцам (избравшим эволюционный путь как в истории, так и в культуре), воздвигнув меж собой и ими несокрушимую преграду, в конечном счете привел молодое поколение к самоизоляции, препятствующей восстановлению его диалектических отношений с поколением отцов. Но только через такие диалектические отношения (пусть драматические, пусть выраженные в формах крайнего негативизма) молодые смогли бы обрести реальное историческое самосознание и пойти вперед, дальше своих отцов. Однако случилось иначе: изоляция, в которой они оказались, - отрезанные от мира, запертые, как в гетто, как в молодежной резервации, - лишила их возможности действовать в исторической реальности, по отношению к которой они так непримиримы, и это фатальным образом предопределило регресс. На деле обнаружилось, что по сравнению с отцами они пошли вспять, воскрешая в своих душах страхи и конформизм, а в своем внешнем облике традиционность и смирение, которые, казалось, преодолены навсегда.
Итак, теперь длинные волосы выражают на своем нечленимом и яростном языке невербальных знаков, на языке своей наглой образности «принципы» телевидения и потребительской рекламы, которые сегодня уже совершенно не могут обойтись без длинноволосого молодого человека. В противном случае последовало бы всеобщее возмущение властями.
Мне откровенно неприятно говорить об этом (это даже вызывает у меня самое искреннее отчаяние), но уже тысячи, сотни тысяч молодых итальянцев и все более походят на Мерлино. Их свобода носить волосы так, как они хотят, не нуждается больше в защите, потому что это уже не свобода. Пришло время сказать молодым людям, что их манера приспосабливаться отвратительна, поскольку это рабская, вульгарная манера. Более того, они уже сами стали замечать это и начали освобождаться от чувства тревоги и вины, цепляясь за унижающие человеческое достоинство законы толпы.
ИСТОЧНИК: Теорема : [Сборник] / Пьер Паоло Пазолини;Сост., коммент., библиогр., фильмогр. Н. А. Ставровской; Пер. с ит.Л.А.Аловой и др.; Послесл. О. В. Аронсона .— М. : Ладомир, 2000
|
|
